Речевая недостаточность – это пропуск в предложении необходимого слова. Речевая недостаточность часто порождает неясность высказывания и комизм, неуместный в официально-деловой речи: Больные, не посещавшие амбулаторию в течение трех лет, вкладываются в архив (речь в данном случае идет о карточках больных); Я ударил его за то, что он выкрутил болт у моего старшего брата (какой болт? откуда?); Сейчас стали модными призывы не допускать на страницы печати и телевидения высказывания, способные разжечь межнациональную вражду (“страница телевидения”?). Пропуск нужного слова может вызывать логические ошибки, которые приводят к алогизму .
Алогизм – это сопоставление несопоставимых понятий, нарушение логики высказывания: Подсудимый Иванов продолжал вместе с умершей Ивановой злоупотреблять спиртными напитками (надо: ныне умершей или ныне покойной ).
Речевой недостаточности противопоставляется речевая избыточность, или многословие, – повторная передача одной и той же мысли. Различают несколько видов речевой избыточности.
1. Плеоназм (с греч. pleonasmos – “избыток, чрезмерность”) – употребление в речи близких по смыслу и потому логически излишних слов: Все гости получили памятные сувениры .
Сувенир – “подарок на память”, поэтому памятные в этом предложении – лишнее слово. Плеоназмами являются сочетания очень огромный, очень прекрасный, поселился жить, пинать ногами, булка хлеба, толпа народа, рублей денег, главная суть, 2 часа времени, белая блондинка, семинарские занятия (надо: занятия либо семинары ), оглянуться назад, ложный оговор, темные тени, около мертвого трупа и т.д.
2. Тавтология (с греч. tauto – “то же самое”, logos – “слово”) – повторение однокоренных слов или одинаковых морфем: Руководители предприятий настроены на деловой настрой ; Пилот был вынужден совершить вынужденную посадку; Сегодня в стране сложилась сложная ситуация . В одних высказываниях необходимо тавтологическое слово заменить на синоним, в других – совсем убрать его. В некоторых случаях тавтолгические сочетания становятся нормативными, смысловая избыточность в них не чувствуется: белое белье, черные чернила, информационное сообщение, реальная действительность .
В приведенных примерах мы рассматривали тавтологию как речевой недостаток, однако этот термин, давно вошедший в широкое употребление, понимается неоднозначно. Например, в “Словаре лингвистических терминов” О.С.Ахмановой тавтология рассматривается только как неоправданная избытычность, в то время как в “Краткой литературной энциклопедии” и энциклопедии “Русский язык” тавтологию считают как проявлением речевой избыточности, так и специальным приемом выразительности. Действительно, славянское, в том числе и русское, народное творчество изобилует тавтологическими формами речи: клич кликать, горе горевать, диво дивное, суета сует, видимо-невидимо, один-одинешенек, жить-поживать . Они закрепились в качестве нормативных лексических единиц, смысловая избыточность которых нейтрализована их поэтичностью и экспрессивностью. Многие из таких выражений стали устойчивыми сочетаниями, фразеологизмами, пословицами и поговорками: слыхом не слыхать; мал мала меньше; дружба дружбой, а служба службой .
Тавтология в языке писателей, публицистов, ораторов, как правило обусловлена контекстом. Это не механическое повторение, не простое дублирование уже названного понятия – это особый стилистический прием, которому принадлежат многообразные смысловые и эмоционально-экспрессивные функции. Отметим важнейшие из них:
· усиление смысловой значительности и убедительности высказывания, выделение той или иной детали описания: “Какая громадная, многовековая подготовительная работа была нужна для того, чтобы выработать такие на вид простые приемы исследования …” (Вересаев);
· обозначение длительности или интенсивности действия: “Шли , шли , надо и про ночлег подумать ” (Белов);
· подчеркивание или уточнение признака предмета: “…солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный на измученной лошади ” (Лермонтов);
· обозначение большого количества или массы предметов: “И в ту же минуту по улицам курьеры , курьеры , курьеры … можете представить себе тридцать пять тысяч одних курьеров ” (Гоголь);
· привлечение внимания к произведениям, газетным статьям, благодаря их названиям, заголовкам: “Диво дивное ”, “Когда беспокоит спокойствие ”;
· усиление эмоциональности, патетичности речи: “Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты ” (Гоголь);
· создание каламбуров, вызывающих комическое впечатление: “Позвольте вам этого не позволить ,” - сказал Манилов с улыбкою ” (Гоголь);
· средство связи частей текста в описаниях, рассуждениях, монологах, в публицистической и ораторской речи и одновременно выделение важного понятия или целой мысли: “Положим, я вызову на дуэль , - продолжал про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе ночь, которую он проведет после вызова, и пистолет, на него направленный, он содрогнулся и понял, что никогда он этого не сделает, – положим, я вызову его на дуэль . Положим , меня научат …” (Л.Толстой).
Итак, тавтология – сложное, противоречивое по содержанию и разнообразное по структуре явление. Роль ее в языке определяется принятым употреблением, необходимостью в контексте, а также индивидуальным вкусом и мастерством автора. Неоправданное повторение слов и форм – это недостаток, снижающий культуру устной и письменной речи, целенаправленное же повторение – средство смысловой и эмоциональной выразительности.
3. Использование лишних слов . Такие слова являются лишними в тексте не потому, что их лексическое значение уже повторялось, а потому, что они просто не нужны: Тогда о том , чтобы вы могли улыбнуться, 11 апреля об этом позаботится книжный магазин “Дружба” .
4. Расщепление сказуемого – это замена глагольного сказуемого синонимичным глагольно-именным сочетанием: бороться – вести борьбу, убирать – производить уборку . Такие выражения уместны в официально-деловом стиле, но не в бытовой ситуации.
Чем меньше смысловая избыточность, тем быстрее и лучше понимается и запоминается основное содержание, чем она больше, тем труднее усвоить (понять, запомнить) читаемое.
Очень важно соблюдать принцип доступности содержания текста. В системе образования обучение, строится именно на основе этого принципа, определяющего строгую последовательность и «порционность» материала. В самообразовательном чтении этот принцип реализовать сложнее. Поэтому, если вы взялись читать с целью повышения своих профессиональных знаний какую-нибудь книгу и чувствуете, что ее содержание вам не под силу, усвоение идет чрезвычайно трудно, следует посоветоваться с библиотекарем или специалистом данной области знаний. Они порекомендуют другую книгу, освоение которой станет фундаментом для изучения более сложных по содержанию и характеру книг. Не надо забывать и про специальные словари, справочники и энциклопедии, которые дадут вам начальные, основные сведения по теме.
Если вам необходимо ознакомиться с той или иной областью знаний, начните со справочников, словарей, энциклопедий, затем перейдите к научно-популярной, учебной литературе и, наконец, к научной.
Языковая избыточность характеризуется тем, что пишется и произносится слов гораздо больше, чем это требуется для понимания написанного или сказанного. Лингвисты подсчитали, что избыточность в русском языке достигает 60-70 процентов. Зачем же такая мно-гословность? Не лучше ли сразу писать в два раза короче, убрав лишние слова? Оказывается, нельзя. В лингвистической избыточности тоже есть свой смысл.
Во-первых, читая, мы осуществляем смысловое свертывание текста, конструируя заново его содержание на основе своего словарного запаса. Нам легче это сделать при наличии определенной (в разумных пределах) лингвистической избыточности текста, нежели при ее недостаточности. Языковая избыточность создает условия для большей свободы оперирования словами, понятиями, для замены нескольких предложений одним. Во-вторых, положительная роль лингвистической избыточности заключается в том, что она позволяет удерживать внимание читателя. Забегая чуть вперед, скажем, что для поддержания устойчивого внимания в любом виде деятельности необходимы несильные раздражители, выступающие в качестве фона и создающие наиболее оптимальные условия работы. В качестве такого слабого раздражителя наряду с другими выступает информационный шум - лингвистическая избыточность. Она дает возможность избирательно концентрировать внимание на отдельных частях сообщения, сосредоточиваться на опорных словах и фразах, выделять главное и пропускать второстепенное.
Лингвистическая избыточность служит предпосылкой, для быстрого оперирования внутренней речью, она является как бы базой мышления. Ведь чтение - процесс творческий, созидательный, при котором происходит обогащение исходного авторского текста нашими знаниями и эмоциями. В этом суть познания. Именно поэтому лингвистическая избыточность создает условия для мыслительных операций, обеспечивающих усвоение содержания текста.
Наличие языковой избыточности, как ни странно, способствует и лучшему запоминанию содержания текста. Дело в том, что потеря информации происходит почти независимо от объема текста. Мы забываем, а точнее не запоминаем, определенную часть текста и при большом его объеме и при маленьком. Если же сопоставить эти потери с объемами соответствующих текстов, то отношения окажутся почти равными при условии одинаковой смысловой избыточности текстов. Следовательно, разумная лингвистическая избыточность обеспечивает наиболее благоприятный режим усвоения текста.
Читая, мы подсознательно, интуитивно используем некоторые слова и фразы в качестве опорных. Такие опорные слова и фразы называют ключевыми. Ключевые слова и фразы несут основную смысловую и эмоциональную нагрузку содержания текста. Однако нельзя однозначно сказать, какие именно слова, части речи и члены предложения являются ключевыми, а какие - нет. Это зависит от контекста, общего содержания читаемого текста. Ведь даже от того, где стоит слово (в начале, середине или в конце предложения), меняются его смысл и эмоциональная значимость. В предложении может оказаться лишь одно ключевое слово, например, междометие, несущее весь смысловой и эмоциональный заряд предложения. В этом отношении весьма показательна фраза, ставшая классическим примером того, как даже запятая может выступать в качестве ключа основного смысла сказанного. От того, где будет стоять запятая - после первого или второго слова, целиком меняется смысловая и эмоциональная суть трех слов: «казнить нельзя помиловать». В первом случае человек лишается жизни, во втором - он помилован.
Опираясь на ключевые слова, мы читаем текст, сокращая его, и тем самым облегчаем усвоение прочитанного. Уменьшение объема читаемого не является механическим. Выбор ключевых слов -это первый этап смыслового свертывания, смыслового сжатия содержания текста. Важность этого этапа, обусловливает необходимость проведения специальных упражнений. Целенаправленное и сознательное овладение приемом выбора ключевых слов способствует формированию автоматизированного навыка.
Используя ключевые слова при чтении, мы можем сократить, сжать, скомпрессировать текст примерно наполовину. Прочтите следующее предложение, мысленно отбирая ключевые слова: «Растения усваивают лишь те минеральные соли, которые могут впитываться ими в растворенном виде вместе с почвенной влагой». Вероятно, его можно сократить так: «Растения усваивают минеральные соли в растворенном виде с почвенной влагой». Как видите, смысл предложения не изменился, несмотря на то, что из 17 слов оставлено 10.
Анализируя движения глаз, мы можем сказать, как читает тот или иной человек, в чем отличие движения глаз быстрого читателя от медленного, какая существует закономерность между характеристиками движений глаз и уровнем мастерства чтения.
Изучение движений глаз проводится различными методами, например, с помощью системы зеркал, кинометодом. В последнее время широкое распространение получил электроокулографический метод. При этом методе применяется электроэнцефалограф. Электрические потенциалы движений глаз фиксируются с помощью электродов, закрепленных у глаз, и через регистрирующее устройство подаются на самописцы, которые регистрируют эти показания на движущейся осциллографической бумаге в виде электроокулограмм. Расшифровка электроокулограмм позволяет получить данные о движениях глаз при чтении.
Сколько же фиксаций на строке делают различные читатели? От чего они зависят? Оказывается, скорость чтения тесно связана с такими показателями движения глаз, как количество фиксаций, приходящихся на одну строку или на 100 слов, количество слов, воспринимаемых и узнаваемых читателем за одну фиксацию, количество регрессий, представляющих собой возвратные движения глаз к ранее прочитанным участкам текста, В табл. 2 приведены оценки мастерства чтения, полученные американским исследователем Э. Тейлором по результатам анализа записей движения глаз в процессе чтения пяти тысяч читателей разных возрастов и образования.
Таблица 2
Оценка мастерства чтения
|
Показатель |
Класс |
Младшая |
Средняя |
Колледж |
|||||
|
1 |
2 |
3 |
4 |
5 |
6 |
||||
|
Количество фиксации на 100 слов... |
240 |
200 |
170 |
136 |
118 |
105 |
95 |
83 |
75 |
|
Количество регрессий на 100 слов... |
55 |
45 |
37 |
30 |
26 |
23 |
18 |
15 |
11 |
|
Среднее количество слов, узнаваемых за одну фиксацию... |
0,42 |
0,5 |
0,59 |
0,73 |
0,85 |
0,95 |
1,05 |
1,21 |
1,33 |
|
Длительность фиксации (секунды) |
0,33 |
0,3 |
0,26 |
0,24 |
0,24 |
0,24 |
0,24 |
0,24 |
0,23 |
|
Скорость чтения (слов в минуту)... |
75 |
100 |
138 |
180 |
216 |
233 |
255 |
296 |
340 |
Внимательное изучение представленных в таблице данных дает возможность проследить закономерности изменения показателей движения глаз читателя по мере совершенствования процесса чтения. Чем лучше навык чтения, характеризуемый скоростью чтения и количеством понятых слов за одну фиксацию, тем меньше количество фиксаций, их длительность и число регрессий.
У учащихся колледжа по сравнению с учащимися первого класса скорость понимания читаемого в 4,5 раза выше, количество фиксаций на 100 слов в 3,2 раза меньше, средний объем узнавания и понимания за одну фиксацию в 3 раза выше, длительность фиксации отличается в незначительной степени. Что касается регрессии, то их у учащихся колледжа в 5 раз меньше.
Итак, движения глаз при чтении - это не только свойства нашего зрительного аппарата. Они самым непосредственным образом связаны с мыслительной деятельностью при чтении, с опознанием графических образов слов и соотнесением их с грамматическими и смысловыми значениями в отдельных предложениях, абзацах и целом тексте.
Можно ли управлять движениями глаз? За счет чего и как это сделать?
ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ВНИЗ
Вообразите, что при чтении вы как бы спускаетесь вниз по лестнице, а регрессии - возвратные движения глаз к ранее воспринятым участкам строки - вынуждают вас снова подниматься вверх. Почему это происходит? Причины регрессий самые разнообразные. Среди них можно выделить следующие:
пропуск части текста из-за несоразмерного движения глаз;
необходимость в корректирующих движениях, которые компенсируют недостаточные или неправильные переходы со строки на строку (такие регрессии, как правило, происходят в начале строки);
нарушение бинокулярной координации у читателя (человек видит и читает сразу двумя глазами);
незнание значения некоторых слов;
неумение соотнести значение одних слов со значениями других, неспособность понять смысл слова, предложения, вследствие чего у читателя возникают затруднения в интерпретации отдельных частей текста;
наличие даты в строке или другой специфической информации;
мелкий или слепой шрифт;
невнимательное чтение.
Большое количество регрессий значительно снижает скорость чтения. Поэтому сокращение их числа является важной задачей. Однако некоторое количество регрессий может быть даже у квалифицированного читателя, что обусловлено психофизиологической природой их возникновения.
После обучения динамическому чтению количество регрессий можно снизить до 4-5 процентов (по отношению к числу фиксаций). Это достигается прежде всего за счет устранения причин, способствующих возникновению регрессий. В борьбе с ними первостепенным является исключение дурной привычки читать невнимательно, отвлекаться в мыслях от содержания читаемого. Чтобы этого добиться, устанавливается определенный регламент, при котором читатель вынужден двигаться только вперед по тексту, практически не делая возвратных движений глаз. Методика выполнения этого упражнения изложена в разделе «Гений - это неустанное внимание».
ПО ГОРИЗОНТАЛИ И ВЕРТИКАЛИ
Навыки движений глаз при чтении формируются в процессе обучения. Причем характер движений глаз в немалой степени зависит от методов обучения, особенностей письменности того или иного языка. Например, в арабских языках текст пишется и печатается справа налево, соответственно и навыки движения глаз по строке при чтении отрабатываются в таком же направлении.
Мы читаем, воспринимая слова в строке слева направо. Затем быстро перемещаем взгляд влево на следующую строку и снова движемся по строке слева направо. На каждой строке за одну фиксацию воспринимается определенный ее участок.
На рис. 8 в центре эллипса вы видите точку фиксации, в которой происходит коррекция взгляда обоих глаз. Наши глаза воспринимают определенное количество информации, находящееся на одинаковом расстоянии от точки фиксации. Это обусловлено свойствами нашего зрения, особенностями строения сетчатки. Оптические свойства сетчатки в ее периферических и центральных участках различны. От наличия в сетчатке колбочек и палочек зависит острота видения. Отсюда существует разделение зрения на центральное и периферическое. В центральной зоне сетчатки , называемой желтым пятном, сосредоточено наибольшее количество колбочек. В этой зоне имеется особое образование- центральная ямка, в которой плотность колбочек достигает наибольшей величины. Благодаря этому острота зрения в области центральной ямки является максимальной. С помощью центрального зрения отчетливо различаются форма, цвет, мелкие детали, величина предметов. С удалением от центральной ямки количество колбочек убывает, а число палочек увеличивается, при этом острота поля видения уменьшается.
При чтении текста строка воспринимается таким образом,
Тезис о "странноязычии" Платонова в литературоведении стал уже общим местом. Действительно, поэтика грамматического сдвига, "неуравновешенный" синтаксис, "произвол" в сочетании слов - все это отличительные особенности художественного языка Платонова.
Обратимся к одной только фразе Платонова.
Вечернее электричество было уже зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе.
Если попытаться прочитать это предложение на языке привычных понятий, то "искрить" начнет едва ли не каждое словосочетание. Традиционный поэтический оборот "вечерний свет" под пером Платонова превращается в инженерно-техническое и какое-то не совсем правильное "вечернее электричество". "Свет тишины" обращает на себя внимание синтезом зрительных и слуховых ощущений. "Запах сна" повергает читателя в размышление - то ли это смелая метафора, то ли замаскированная синестетическая конструкция, в которой соединяются обонятельные и зрительные ощущения (а сон - это тот "фильм", который смотрят спящие); может возникнуть и самое неожиданное предположение - о том, что у сна на самом деле бывает свой запах и фразу надо понимать буквально. Но самое странное - свет и запах "стояли нетронутыми в воздухе"! Как будто есть кто-то, для кого это возможно - прикоснуться к свету и запаху.
Но это только внешний, "посторонний" взгляд на логику платоновского языка. В составе целого смысловой объем процитированного предложения увеличивается за счет контекстуальных значений каждого слова. Говоря о структуре художественного пространства, мы заметили, что оно вбирает в себя два проницаемых друг для друга сюжетных подпространства - городское и деревенское. В описании вечера как раз и происходит соединение этих подпространств. В результате "общее пространство" предстает одновременно в двух своих ипостасях ("полевой свет" и "построечные леса" общепролетарского дома).
Еще одна ярко выраженная "платоновская" особенность - превращение невещественного в "вещество существования". "Свет тишины" и "запах сна" из абстрактных понятий делаются конкретными - в процитированном предложении они локализуются и опредмечиваются. Более того, эта "приобретенная" предметность специально подчеркивается - свет и запах "стояли нетронутыми", следовательно, потенциально они доступны осязательному восприятию. Летний вечер в буквальном смысле становится все более и более ощутимым - его восприятие складывается из зрительных, слуховых, обонятельных, осязательных ощущений.
Сформулируем один предварительный вывод: в прозе Платонова слово является не только самостоятельной смысловой единицей (или единицей словосочетания); оно насыщается множеством контекстуальных значений и становится единицей высших уровней текста - например, сюжета и художественного пространства. Слово должно пониматься не только в его общеязыковом (словарном) значении, но и в значении контекстуальном - причем контекстом нужно признать все произведение.
Сложность восприятия языка Платонова состоит еще и в том, что его фраза практически непредсказуема - точнее сказать, она почти никогда не соответствует ожиданиям читателя. Воспитанному на образцовом литературном языке читателю сложно представить, что у сознательности бывает "сухое напряжение", что жалобной бывает не только песня или (не будем пренебрегать канцеляризмами) книга - жалобной становится девочка Настя. Если фраза начинается со слов: "На выкошенном пустыре пахло..." - то читатель прежде всего подумает, что недостающим словом должно быть "сеном". И ошибется, потому что по-платоновски - "пахло умершей травой" (обратим внимание на то, как в проходной, на первый взгляд, фразе проводится одна из важнейших тем "Котлована" - смерти и жизни).
Невозможность спрогнозировать течение платоновской фразы стала основной причиной отсутствия пародий на Платонова. При том, что у литературных пародистов 1930-х гг. было множество пародий на любого из крупных писателей той поры, Платонов всегда оставался "безнаказанным". Подвижность грамматических соединений, движение слов "вкось и вкривь" не давало возможности сформулировать "общий закон" платоновского стиля - а потому делало его "неприспособленным" для пародирования.
Однако определенные закономерности платоновской стилистики все же найти можно. Остановимся на тех языковых явлениях, которые встречаются в тексте "Котлована" регулярно и основываются на сходных закономерностях.
Уже первое предложение повести останавливает внимание читателя излишними уточнениями и подробностями: "В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования". Избыточное уточнение - "личной жизни", казалось бы, без потери для общего смысла фразы можно исключить. Однако такого рода избыточные подробности будут поджидать читателя на каждой странице: "он любил... следить за прохожими мимо", "по стеклу поползла жидкость слез", "Елисей не имел аппетита к питанию", "свалился вниз", "лег... между покойными и лично умер" и т. д. С точки зрения нормативной стилистики такие словосочетания следует отнести к плеоназмам - "избыточным" выражениям, в которых используются лишние слова, уже не являющиеся необходимыми для понимания смысла. Платонов, тем не менее, почти никогда не избегает плеоназма там, где без него можно было бы обойтись. Можно предположить, что в поэтике Платонова плеоназм - это способ "материализации подтекста: избыточность конкретизации призвана заполнить смысловые пустоты "само собой разумеющегося". Логическая ясность не означает фактической достоверности - и потому плеоназм становится необходимым приемом в "предметном" изображении того или иного явления.
Еще одна особенность языка Платонова - нарушение лексической сочетаемости слов. Самый простой случай - соединение в одной фразе стилистически разнородных слов. Например, в предложении "С телег пропагандировалось молоко" явно не стыкуются идеологически маркированное слово "пропагандировать" и аполитичные "телеги" и "молоко". Сферы употребления этих слов столь разнятся, что, столкнувшись в одной фразе, слова начинают тянуть в противоположные стороны. Отсюда - комический эффект, но эффект незапланированный: в этом предложении выразились вполне серьезные ностальгические, размышления платоновского героя, в сознании которого причудливо слились официальная пропаганда и воспоминания детства.
Многочисленные формулировки типа "безжалостно родился", "выпуклая бдительность актива", "текла неприютная вода", "тоскливая глина", "трудное пространство" интуитивно безошибочно понимаются читателем - но дать им рациональное объяснение крайне сложно. Особенность таких "неправильных" сочетаний состоит в том, что определение (или обстоятельство) относится течением фразы "не к тому" существительному (глаголу). В словосочетании "тоскливая глина" прилагательное указывает не на качество глины, а на психологическое состояние землекопа и должно быть грамматически связано именно со словом "землекоп". "Трудное пространство" оказывается трудным не само по себе - таким оно воспринимается платоновским героем. Прилагательное вновь оказывается как бы на чужом месте, точнее сказать, на месте прилагательного должна была бы стоять категория состояния - "человеку было трудно (в пространстве)". Однако смысловые границы "оригинальной" (платоновской) фразы и "переводной" не совпадают: в оригинале определение относится не только к миру человека, но и к состоянию мира и к природе в целом.
Достаточно регулярно Платонов прибегает к замене обстоятельств определениями. В этом случае грамматическая "неправильность" оборота возникает из-за неверной адресации признака - вместо предмета действия (и, соответственно, наречия) указывается признак предмета (используется прилагательное). Отсюда возникают сочетания типа "постучать негромкой рукой", "дать немедленный свисток", "ударить молчаливой головой". С позиций нормативного, литературного языка следовало бы поменять порядок слов в предложении и восстановить обстоятельства: "негромко постучать (рукой)", "немедленно дать свисток", "молча ударить головой". Однако для поэтики Платонова такой вариант чужд: в мире писателя свойства и качества "вещества существования" важнее и значимее, чем характер действия. Следовательно, выбор падает не на наречие (признак действия), а на прилагательное (признак предмета или явления).
"Вещественность" видения мира делает возможным и сочетание качественно разнородных предметов и явлений - поскольку все они имеют равные права в глазах героев и повествователя. Отсюда - "волновались кругом ветры и травы от солнца"; "от лампы и высказанных слов стало душно и скучно". В равной степени сопоставляться могут солнце и слепота, грусть и высота. Обычно менее знакомое и понятное явление в сравнении уподобляется более знакомому. У Платонова же сравнение основывается не на сопоставлении признаков, проявленных в большей или меньшей степени, - составные элементы его сравнения вообще лежат в разных областях лексики. Во фразе "точно грусть - стояла мертвая высота над землей" сравниваются эмоциональное состояние и физическое измерение; в предложении "люди валились, как порожние штаны" составные части сравнения кажутся несопоставимыми из-за разницы в их положении в системе ценностей человека.
Абстрактные понятия у Платонова - это чаще всего бывшие абстрактными существительные. В контексте "Котлована" понятия "истина", "счастье", "революция", "бдительность", "время" становятся вещественными, осязаемыми и воспринимаются героями как вполне конкретные предметы. Они доступны именно осязательному ощущению: "Чиклин... погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от счастья рукой"; "он не знал, для чего ему жить иначе - еще вором станешь или тронешь революцию". Еще один пример: разозлившись на активиста, раскутавшего умирающую Настю, Чиклин дал ему "ручной удар в грудь", отказавшись от предложенного Жачевым железного прута отнюдь не из гуманных соображений: "Я сроду не касался человека мертвым оружием: как же я тогда справедливость почувствую?"
Подобным образом и Вощев полагает, что истина непременно должна храниться в теле человека: "Вощев... желал хотя бы наблюдать его (смысл существования – Т. К.) в веществе тела другого, ближнего человека..." Не случайно и привычный фразеологизм "докопаться до истины" получает в контексте "Котлована" предметное значение: рабочие, роющие котлован, в буквальном смысле пытаются докопаться до основ "будущего невидимого мира", до истины и "вещества существования". Таким образом, метафоре возвращается ее прямое значение.
Реализация метафоры - регулярно используемый Платоновым художественный прием. Словам, утратившим в устойчивых речевых формулах свое прямое, предметное значение, возвращается изначальный смысл. Вот пример превращения переносного значения в прямое, совершающееся по наивной детской логике: заболевшая Настя просит Чиклина: "Попробуй, какой у меня страшный жар под кожей. Сними с меня рубашку, а то сгорит, выздоровлю - ходить не в чем будет!" "Жар" из симптома болезни превращается в предложении в настоящий огонь - и фраза достраивается с учетом нового значения слова.
До сих пор основная задача нашего анализа состояла в установлении закономерностей, определяющих стилистическое своеобразие платоновской прозы. Некоторые из особенностей языка писателя, как видим, могут поддаваться рациональному объяснению, и мы можем сделать вывод о художественной оправданности грамматических сбоев - нарушений лексической сочетаемости и синтаксического порядка слов в предложении. Элементарная единица текста у Платонова связана с высшими уровнями повествования - и этот тезис можно подкрепить многочисленными примерами.
Однако не менее убедительна и другая версия о "загадочном" и "необъяснимом" языке Платонова. Ее главный тезис кратко сформулирован М. Геллером: "Язык Платонова - язык, на котором говорит утопия, и язык, который она создает, чтобы на нем говорили. Язык утопии становится инструментом коммуникации и орудием формирования жителя идеального общества".
Язык утопии рассчитан не на понимание, а на запоминание. Официальная идеология провозгласила "построенный в боях социализм" идеальным обществом. Для утверждения фикции в качестве реальности понадобился "новояз" - язык утопии. В нем уже все есть, все вопросы и все ответы. Усвоение "новояза" не требует никаких усилий - достаточно лишь заучить правильные формулировки. Процесс освоения языка представлен в "Котловане" на примере Козлова: "Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу..." Внутренняя речь Козлова передается в авторском повествовании в соответствующей терминологии: "Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство свою любовь к одной средней даме".
Человеку, не желающему добровольно осваивать "новояз" утопии, все равно не скрыться от его всепроникающей навязчивости. На котлован для политического обучения масс, например, привозят радио, которое беспрерывно выдавало "смысл классовой жизни из трубы". "Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства!" (обратим внимание на то, что сугубо мирный процесс - строительство - представлен в военной терминологии: "мобилизовать", "фронт"; идеология тем самым утверждала пафос героического дерзания - в противовес рефлексии и "вечерним размышлениям ").
От него невозможно спрятаться: даже когда рупор сломался, не выдержав "силы науки" (последним был призыв "помочь скоплению снега на коллективных полях"), вместо него начал работать Сафронов. Слушателю не надо мучительно подыскивать слова, чтобы выразить свое чувство - в языке заранее есть готовые формулировки, под которые остается подогнать свои ощущения. Реальность, таким образом, замещается фантомом - "правильными" в своей бессмысленности формулировками.
В языке последовательно выдерживается принцип активиста: "будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта - все пойдут в организованный котел". Бессмысленное сочетание разнородных понятий, не стыкующихся друг с другом, попытка придать наукообразность "порожним" формулировкам - один из главных принципов высказывания. Показателен в этом отношении урок обучения грамоте в колхозе имени Генеральной Линии:
Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:
Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре, большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!"
Этот язык - деформированная, отраженная в кривом зеркале идеологии картина мира, которая должна заместить собственное представление человека о том, что его окружает.
Абсурдные сочетания - в рамках одной фразы - "истины" и "кофты" в своей нелепости создают комический эффект. Достаточно обратиться к формулировкам "козел есть рычаг капитализма" или "если... ты в авангарде лежишь, то привстань на локоть" - слова в них тянут в разные стороны и отталкиваются друг от друга, а их "насильственно" удерживают вместе.
Речь своих героев Платонов строит по "стандартам" эпохи: они, усваивая язык директив и лозунгов, пытаются изъясняться так же: "Вопрос встал принципиально, и надо его класть обратно по всей теории чувств и массового психоза". Формулировка Сафронова ничуть не хуже тех, которые он мог слышать по радио, или тех, которыми пользуется активист, заполняя ведомость "бедняцко-середняцкого благоустройства": одна графа называлась "перечень ликвидированного насмерть кулака как класса, пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка". Разница лишь в том, что в официальной речи слова выпотрошены, лишены живого значения и призваны удостоверять принадлежность говорящего к правящему классу, а Сафронов видит все слова в их "предметном", осязаемом облике. Закон овеществления абстракций является для языка Платонова универсальным - и действует даже при пародировании идеологических клише.
Каламбуры, в основе которых лежит реализация метафоры, - устойчивый компонент платоновского обращения с идеологическими стереотипами. Формула "курс на интеллигенцию" в "Котловане" становится указанием того, куда идет герой - в буквальном значении: "Козлов... хотел идти к Прушевскому...
Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама спускается в нашу массу.
Прушевский шел на котлован..."
Стандартная публицистическая метафора "костер классовой борьбы", вложенная в уста Сафронова, перерастает в фантасмагорию конкретизации: "Мы уже не чувствуем жара от костра классовой борьбы, а огонь должен быть: где же тогда греться активному персоналу".
Таким образом, смысловые смещения в рамках предложения, эпизода, сюжета - наиболее точное отражение сдвинутого миропонимания и мироустройства. Платоновский язык включает в себя обычные слова, но законы сочетаемости слов делают его структуру сюрреалистической. Иными словами, сам язык и есть модель той фантастической реальности, в которой обитают персонажи и которую мы называем художественным миром Платонова.
Анализ художественного произведения может производиться в лингвистическом, литературоведческом, стилистическом и других аспектах. Однако наиболее интересные результаты достигаются в результате филологического анализа художественного текста.
Филологический анализ художественного текста, в отличие от других видов анализа, предполагает рассмотрение литературного произведения “изнутри”, поиск особых, присущих только данному тексту законов образно-речевой организации, превращающих его в своего рода неповторимую “личность”, символом которой является название произведения и имя его создателя. Филологический анализ текста связан с герменевтической (от греч. hermeneuo “истолковываю”) традицией, в частности, с методикой “филологического круга”1. Эта методика позволяет обеспечить единство рационально-логического и эмоционально-интуитивного подходов, сохранить на каждом этапе анализа представление о художественном тексте как о едином (хотя и внутренне расчлененном) целом.
На первом, индуктивном, этапе анализа исследователь (разумеется, после неоднократного замедленного чтения “под лингвистическим микроскопом”) сосредоточивает внимание на какой-либо языковой особенности или художественной детали текста: яркой метафоре, нарушении законов грамматической или лексической сочетаемости, на звукописи, синтаксическом параллелизме и т. д. Затем дается объяснение замеченным “отклонениям от нормы”, проверяется, поддержаны ли они другими выразительными средствами. После этого выдвигается некое общее положение, гипотеза об идейно - эстетической обусловленности целого.
Следующий, дедуктивный, этап анализа состоит в проверке и конкретизации выдвинутой гипотезы с помощью языковых черт различных уровней, определения их системной связи и взаимообусловленности. В результате общее положение или принимается, или опровергается (в последнем случае выдвигается новая гипотеза).
В ходе филологического анализа художественного текста осуществляется своеобразное “семантическое восхождение” от абстрактного рассудочного представления об идее произведения к конкретному пониманию его образного смысла, высшей точкой которого является постижение образа автора. Ответим, что образ автора не существует не языкового выражения, вне художественно - стилистической структуры литературного произведения. В соответствии с концепцией В. В. Виноградова, специфика образа автора заключается именно в том, что это образ, являющийся речью, образ-слово, образ-текст2.
Андрей Платонов писал о Пушкине, что он развивает свои темы “всей музыкой, организацией произведения – добавочной силой, создающей в читателе еще и образ автора как главного героя сочинения”3. Эти слова можно отнести и к самому Платонову.
Обратимся к анализу его повести” “Котлован”.
В соответствии с методикой “филологического круга” анализ можно начать с любой яркой детали текста. Уже первая фраза содержит в себе несколько так называемых отклонений от нормы.
Ср.:
В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования4.
Прежде всего, здесь обращает на себя внимание употребление слов "жизнь" и "существование". В результате включения фразеологизма "личная жизнь" в состав комбинированного словосочетания "в день тридцатилетия личной жизни" слово "жизнь" наряду с присущим ему в данном случае фразеологически связанным значением приобретает и второе, более широкое значение “время от рождения до смерти”. Контекст в данном случае не снимает многозначности, а, напротив, обусловливает одновременную реализацию двух значений слова. В основе выражения "добывал средства для своего существования" также лежит фразеологизм (средства к существованию). Использование определения "своего" и замена предлога приводят к разрушению фразеологического единства, в результате чего слово "существование" также утрачивает фразеологически связанное значение и приближается по своей семантике к слову "жизнь", что может быть воспринято в данном микроконтексте как плеоназм (т. е. многословие, словесное излишество).
Случайны или нет замеченные нами “неправильности”, можно опре-делить лишь при сопоставлении этого фрагмента с другими. Ср. два диалога, участники которых используют в своей речи слова жизнь и существование. Первый происходит между Вощевым и безымянным представителем завкома:
Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, - сказали в завкоме.- О чем ты думал, товарищ Вощев? - О плане жизни.- Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном угол-ке. - Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка. - Ну и что же ты мог бы сделать? - Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность (с. 5-6).
Второй диалог (или, точнее, полилог) происходит между рабочими - землекопами и Вощевым, когда он впервые приходит на котлован:
Ты зачем здесь ходишь и существуешь? - спросил один, у которого от измождения слабо росла борода. - Я здесь не существую, - произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. - Я только думаю здесь. - А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь? - У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили... - Что же твоя истина! - сказал тот, кто говорил прежде. - Ты же не работаешь, не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль! (с. 12).
Как видим, слова "жизнь" и "существование" в этом контексте утрачивают жесткую семантическую определенность, приобретая функции гибкого, подвижного и неисчерпаемого по своему значению символа. Как и в первой фразе повести, это достигается за счет расширения семантического объема слов, включения их в неожиданный контекст. Так, в выражении "план жизни" слово "жизнь" употреблено в наиболее широком его значении (“существование вообще, бытие в движении и развитии”; ср.: закон жизни). Это широкое понимание недоступно “представителю завкома”, который стремится привести все проявления жизни в “соответствие со своим канцелярским мировидением”, расчленить, ограничить, поместить в соответствующую графу (“план личной жизни”).
Вощев и его собеседник говорят на разных языках, и это становится источником смыслового конфликта, играющего большую роль в понимании идеи повести. Выражением этого конфликта является, в частности, различное использование героями повести официально-деловой лексики и фразеологии. Если в устах “представителя завкома” и других “богатых начальников бедноты” канцелярит служит прежде всего сигналом омертвелости их языка и мышления, отчужденности от жизни, то для Вощева, рабочих-землекопов, “бедных и средних мужиков” канцелярские слова и выражения заключают в себе потаенный высший смысл. Так, в первом из процитированных диалогов возникает контекстуальный синонимический ряд: план жизни - душевный смысл - счастье. Позже в повести появляется еще одно выражение, которое также можно включить в этот ряд - "всемирный устав" (“он по-прежнему не знал, есть ли что особенное в общем существовании, ему никто не мог прочесть на память всемирного устава”).
Герои Платонова связывают непонятный им официально-деловой язык с “идеей власти, идеей силы, идеей истины”5. Канцелярские слова и выражения для них не просто слова, но особые магические действия, способные преобразовать не только социальную действительность, но и все мироустройство в целом:
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх - на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни (с. 61).
Было бы ошибкой видеть в таком восприятии и словоупотреблении проявление младенческого сознания и умственной неразвитости героев Платонова. Именно такое восприятие очень точно соответствует глубинной внутренней форме делового языка, его изначальной императивной функции: “как сказано, так и стало”.
Все сказанное выше позволяет сделать предположение, что использование канцелярско-деловых оборотов в тексте “Котлована” не является случайным. Это одна из существенных черт образа автора. То же можно сказать и об употреблении абстрактной лексики в функции конкретной, ср., например, выражение "вещество существования" и соотносительные с ним словосочетания "вещество долгой жизни", "вещество создания". Все они выступают контекстуальными синонимами выражения "смысл жизни". В данной семантической ассоциации проявляется стремление героев повести к материально-конкретному, чувственному восприятию “смысла жизни”. Мысль, истина, смысл буквально “переживаются” ими, ощущаются как нечто телесное.
Ср.:
"Ты не переживаешь вещества существования..."; "у меня без истины тело слабнет..."; "от душевного смысла улучшилась бы производительность труда..."
Один из героев повести, призывая рабочих к активному труду, говорит:
Перед нами... фактический житель социализма [девочка]. Из радио и прочего культур-ного материала мы слышим лишь линию, а щупать нечего. А тут покоится вещество со-здания и целевая установка партии - маленький человек, предназначенный состоять все-мирным элементом! (с. 52).
Ср. также:
"...обездоленный, Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека..." (с. 15).
В данном случае мы имеем дело не с метафорой или каким-либо другим тропом, основанным на семантическом переносе. Здесь отсутствует самое главное свойство тропа - семантическая двойственность, двуплановость. Отвлеченное понятие и предмет, абстрактное и конкретное, сущность и явление отождествляются в восприятии героев буквально. Такое отождествление характерно для мифопоэтической картины мира и для древнейшего состояния языка, соответствовавшего “дологическому” мышлению.
При поверхностном взгляде может возникнуть впечатление, что “точка зрения” автора целиком совпадает с точкой зрения героев, что нет различия между авторской речью и речью персонажей. Но, достигая большой степени близости к своим героям, порой отождествляясь с ними, Платонов одно временно сохраняет и взгляд извне. Так, например, в ремарках и репликах диалога, формально организованных точкой зрения персонажа, мы находим слова, которые никак не могут быть отнесены к несобственно-прямой речи героя.
Ты зачем здесь ходишь и существуешь? - спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.
Если даже предположить, что взволнованный и смущенный вниманием землекопов Вощев заметил, что у его собеседника “слабо росла борода”, ему никак не может принадлежать причинное заключение от измождения. В этом замечании - сам автор, который относится к своим героям, как к близким людям, сочувствуя и сопереживая им.
Метод А. Платонова близок методу, характерному для художников - примитивистов, в основе которого всегда лежит различение “глаза видящего” и “глаза знающего”6. “Знающий глаз” автора в “Котловане” присутствует не только в речи повествователя, но и в речи героев, обусловливая появление в ней слов, которые никак не может содержать бедный словарь персонажей. Так, выражение "вещество существования", несомненно, является символом образа автора, хотя и вводится через речь персонажей. Это выражение (и сам символ) в сконцентрированной форме определяет сущность единого, целостного взгляда Платонова на действительность, в основе которого лежит отказ от абсолютизации противопоставления неживой материи и органической жизни, мысли и чувства, духовного и телесного. “Вещество существования”, понимаемое как высшая истина и смысл жизни, у Платонова лишено безличной обобщенности абстрактной категории, оно всегда индивидуально.
Рассмотрим еще несколько фрагментов текста, тематически соотнесенных с проанализированными отрывками.
"По вечерам Вощев лежал с открытыми глазами и тосковал о будущем, когда все ста-нет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья" (с. 41).
Если рассматривать эту фразу изолированно, в отрыве от макроконтекста повести, может остаться впечатление полной бессмыслицы: слово "счастье" здесь приобретает свойства конкретного существительного, обозначающего некий предмет и тем самым становящегося в один ряд с такими словами, как "дом", "помещение" и под. Понять образный смысл этой семантической трансформации позволяют следующие примеры: “Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья”,- говорит Вощев; другой персонаж повести, Пашкин, “познав в себе доброту к трудящимся”, жалеет, что пролетариат “обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни”. Инженер Прушевский же “выдумал единственный общепролетарский дом вместо старого города”. Глагол выдумать приобретает здесь функцию глагола физического действия. Возникает следующий ассоциативный ряд: “счастье” - “вещество долгой жизни” - “общепролетарский дом”. В сознании героев повести “общепролетарский дом” (читай: коммунизм) отождествляется со счастьем. Поместить же всех людей в “скупое чувство счастья” - значит укрыть их за надежными стенами “общепролетарского дома”. Эпитет "скупой" в данном случае следует понимать как “огражденный”, “собранный”, “ограниченный” (среди лишенного границ и смысла стихийного и холодного пространства природы). Эта мечта оградить “зябнущее детство”, “охранить людей от невзгоды” движет рабочими, роющими котлован под “общий дом”.
"Разные сны представляются трудящемуся по ночам - одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым сгорбленным способом - терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества" (с. 40).
Приведенный фрагмент относится к числу редких в повести, где голос автора звучит соло, при том, что в целом художественно-стилистический облик “Котлована” определяется гармоническим слиянием голосов автора и персонажей. Здесь эмоционально-смысловая энергия текста достигает необыкновенно высокой степени концентрации. В этом периоде сталкиваются две полярно противоположные модальности повествования: лирико-патетическая и трагическая. С одной стороны, здесь звучит мотив вечности, устремления людей к преодолению разрушения, страдания и смерти, наиболее емким выражением которого выступает сложный речевой образ - "вечный, каменный корень неразрушимого зодчества". В целом он представляет собой перифразу ключевого выражения "общепролетарский дом". Все семантические ассоциации, связанные с этим выражением, стягиваются в один узел. Сгущение смысла достигается за счет пересечения нескольких стилистических приемов: плеонастического варьирования эпитетов ("вечный", "неразрушимый"), метафоры, основанной на совмещении признаков живого и неживого ("корень"), метонимии, связанной с употреблением отвлеченного существительного - названия действия для обозначения результата этого действия ("зодчество"), гиперболы, стилистически окрашенных слов и пр.
Наряду с патетическим мотивом, как уже было сказано, в приведенном отрывке явственно звучат и трагические ноты. Они связаны прежде всего с темой страдания ("сгорбленный", "терпение") и смерти ("гроб", "могила"}. Выражение "свежая пропасть" также ассоциативно связано со словом "могила" (ср.: "свежая могила"). В тексте повести обнажается внутренняя форма существительного "прОпасть" (ср. глагол пропАсть}. Это слово используется, в частности, при описании “ликвидации кулаков вдаль”: их сплавляют по “снежной текущей реке”, льющейся “среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть”. Слово "пропасть", как и могила, ассоциативно соотнесено со словом "котлован".
Ср.:
\
"...все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спа-стись навеки в пропасти котлована" (с. 114).
Котлован для вечного, каменного здания человеческого счастья оборачивается могилой для “вещества создания” - сироты Насти, гробовое ложе которой выдолбили в вечном камне. Здесь, несомненно, существует параллель с широко известной притчей Достоевского о здании человеческого счастья и замученном ребенке.
Несмотря на трагическое звучание финала, идея повести, на наш взгляд, заключается в утверждении всеединства и вечности жизни, космической трагичности существования человека, стремящегося преодолеть страдание и смерть через единение со всем живущим.
Это наша гипотеза, обобщающая итоги первого, индуктивного, этапа филологического анализа повести “Котлован”. В соответствии с методикой “филологического круга” перейдем далее ко второму, дедуктивному, этапу анализа. Обратимся к тем местам повести, в которых можно усмотреть противоречие с предлагаемым пониманием идеи “Котлована”. На первый взгляд, с нашей интерпретацией целостного образного смысла повести не согласуется широкое использование иронии, сатирического звучания ряда образных характеристик. Сатира в чистом виде предполагает абсолютное отрицание высмеиваемого. Условием сатирической оценки является отчужденность объекта сатиры от ее субъекта, в отличие, например, от юмора. Однако у Платонова сатира оказывается парадоксально совмещенной с лирикой.
Отрицательные герои в повести не отделены от образа автора, в них тоже есть чувство сопричастности общему для всего живущего страданию. Так, профуполномоченный, который не ощущает “стыда существования от двух процентов тоскующего труда” (т. е. профсоюзных взносов), всегда чувствовал “свою душу... когда его обижали”. Активист же, который “действует с хищным значением”, “ликвидируя кулака как класс”, лишенный, казалось бы, полностью всего человеческого, что подчеркивается и его безымянностью, заменой имени собственного названием функции, также изредка “замирал на мгновение от тоски жизни - тогда он жалобно глядел на любого человека, находящегося перед его взором; это он чувствовал воспоминание, что он - головотяп и упущенец, - так его называли иногда в бумагах из района”. Более того, в повести существует подтекстная параллель между активистом и детьми, которые являются для героев “Котлована”, как и для самого Платонова, символом надежды, жизни. Активист “каждую новую директиву... читал с любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в страстные тайны взрослых, центральных людей”. Он не хотел “быть членом общего сиротства”, но не избежал той же участи, что и сирота Настя.
По мнению Платонова, “для живого нет безобразия”. Высокое и низкое не противопоставляются в “Котловане”, все взаимосвязано и взаимообратимо. Это проявляется, в частности, в использовании лексики с эмоционально - экспрессивной и стилистической окрашенностью. Нами уже было отмечено необычное употребление официально - деловой лексики и фразеологии, приобретающей в восприятии героев повести высшее сакральное значение, и в этом символическом значении она сближается с высокой лексикой церковнославянского происхождения. Употребление в пределах одной фразы официально-деловой и высокой лексики у Платонова не приводит ни к. “языковой смуте”, ни к созданию эффекта стилистического контраста. Здесь мы сталкиваемся с проявлением особой контекстуальной нормы, обусловленной, в свою очередь, идеей повести.
"Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним также наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как при-частие, - есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления" (с. 82).
На первый взгляд - это злободневная политическая сатира, и в рамках микроконтекста такое толкование будет оправданным. Но рассматривая церковнославянизмы "причастие" и "плоть" в макроконтексте, мы видим функциональную связь этих слов с идеей вечности и всеединства жизни. Причастие является символом приобщения к одухотворенной плоти Богочеловека. Поэтому снимается противопоставление плоти и духа, к преодолению трагической разобщенности которых и стремятся герои “Котлована”. Конечно, у Платонова эти понятия преломляются несколько необычно, своеобразно, но суть и направление семантических связей не меняется. Так, слова "плоть" и "душа" выступают в тексте как семантически взаимообратимые. Мужики понимают весь свой “живой и неживой инвентарь” не только как плоть, но и как душу. Показателен в этом отношении следующий диалог, происходящий у постели ослабевшего от горя мужика:
Может, ты смысла жизни не чувствуешь, так потерпи чуть - чуть, - сказал Вощев лежачему. Жена хозяина исподволь, но с точностью разглядывала пришедших, и от едкости глаз у нее нечувствительно высохли слезы. - Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как лошадь взяли в организацию, так он лег и перестал. Я-то хоть поплачу, а он нет...- Стало быть, твой мужик только недавно существует без душевной прилежности? - обратился Вощев.- Да как вот перестал меня женой звать, так и почитай с тех пор.- У него душа - лошадь,- сказал Чиклин. - Пускай он теперь порожняком поживет, а его ветер продует... (с. 72).
Здесь слово "душа" является контекстуальным синонимом “смысла жизни”, который понимается участниками разговора как нечто телесно ощутимое (ср.: "ты смысла жизни не чувствуешь: все дочиста душевно видел"; "существует без душевной прилежности").
Взаимосвязь и взаимообратимость высокого и низкого в повести отражается и в характере оценок: положительная оценка чего-либо может переходить в отрицательную (и наоборот) или совмещаться с ней. Ср., например, описание дочери хозяина кафельного завода, которую любил в молодости инженер Прушевский и “моментальный поцелуй” которой помнит всю жизнь Чиклин. Ее оценочная характеристика в воспоминаниях Чиклина внутренне противоречива:
"Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера, но тогда она ему не понра-вилась, точно была постыдным существом, - и так он прошел в то время мимо нее не остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное существо" (с. 34).
Этот внутренний смысловой конфликт находит продолжение в истории ее дочери, девочки Насти. Ликвидируя буржуазию как класс, герои “Котлована” видят в дочери “буржуйки” “фактического жителя социализма”, “вещество создания” и “всемирный элемент”.
Описание смерти когда-то прекрасной женщины, которую Прушевский считал “счастьем в его юности”, насыщено сниженными натуралистичекими деталями:
"Она лежала сейчас навзничь - так ее повернул Чиклин для своего поцелуя, - веревочка через темя и подбородок держали ее уста сомкнутыми, длинные обнаженные ноги были по-крыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, - какая-то древняя ожившая сила превращала мертвую еще при жизни в обрастающее шкурой животное” (С. 50).
В этом отрывке проявляется тенденция к нейтрализации общеязыковой стилистческой окраски. Это касается как слова с высокой окраской - “уста”, так и слова “животное”, употребление которого по отношению к человеку всегда сопряжено со сниженной окраской.
Стилистическое выравнивание происходит благодаря влиянию общей лирической модальности контекста, присутствию глубоко личного, интимного момента, который связан не только с юношескими воспоминаниями героев, но и с авторской позицией сочувствия и сопричастия всякому страданию. Образ автора воплощен здесь в особом ритме фразы и в типично платоновском комментарии: “выросшей от болезней и бесприютности”.
Время повести всегда конкретно, оно выступает как особое качество жизни, которая, в свою очередь, предстает как универсальное свойство действительности во всех ее проявлениях. В тексте повести исчезает противопоставление времени и пространства. Взаимопроникновение пространственной и временной семантики можно наблюдать в уже рассмотренных словосочетаниях "вещество существования" и "вещество долгой жизни", а также в таких примерах, как: "город прекращался"; "происходят холодные тучи"; "стреченные и минувшие люди" и др. Подобное взаимопроникновение, неразрывность пространства и времени характерно для мифопоэтической картины мира, организованной “по образу и подобию” человека (“категории” всегда и временной и пространственной). Эти представления глубоко скрыты во внутренней форме языка (так, слово время образовано с помощью суф. -men (>мя) от той же основы, что и "вертеть..." Первоначальное значение сущ. время - “нечто вращающееся, т. е. “круг, поворот, оборот” = развертывание в пространстве). Оживление внутренней формы языка в тексте повести способствует реализации ее идеи. В свою очередь, идея “Котлована” “прорастает” из образов, таящихся в языке. В этом отношении важную роль играет анализ разнообразных случаев “нарушения” субъектно-объектных связей.
"Кузница была открыта в лунную ночь на всю земную светлую поверхность, в горне горел дующий огонь, который поддерживал.сам кузнец, лежа на земле и потягивая веревку мехом" (с. 99).
Здесь налицо несколько “нарушений” субъектно-объектных связей: в первом предложении использована двучленная конструкция страдательного залога с опущенным субъектом действия, однако действие, объектом которого является кузница, приобретает дополнительную объектную направленность за счет использования форм винительного падежа в управляемой позиции (в лунную ночь на всю земную светлую поверхность}. В сочетании "дующий огонь" объект приобретает качества субъекта (ср.: "дуть на огонь"}, а в словосочетании потягивая веревку мехом объект и субъект действия поменялись местами.
Взаимообратимость грамматического субъекта и объекта - лишь частное проявление взаимообратимости субъекта и объекта повествования, автора и его героев. Выразительную иллюстрацию этой закономерности мы находим в следующем отрывке:
"Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные зву-ки и мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми костями" (с. 4).
Прежде всего обращает на себя внимание необычное употребление глагола "мучиться" (т. е. “переживать”), который обладает общевозвратным грамматическим значением, обозначая совершающееся в самом субъекте. Использование орудийного творительного падежа ("сердцем") приводит к “раздвоению” субъекта и действия. В данном случае сердце - как бы самостоятельный субъект, особый “орган страдания”. Но оно же наделяется и присущей живым существам способностью ощущать себя в пространстве и способностью к осязанию ("окруженным жесткими каменистыми костями"). Это можно объяснить подвижностью точки зрения автора. С двойной субъектно-объектной отнесенностью фразы связано и явное противоречие между формально-грамматической и семантической стороной придаточного цели ("сел... чтобы мучиться сердцем"). Сам Вощев, которого трудно отнести к мазохистам, садясь у окна, явно не мог преследовать цели испытывать страдания, “мучиться”. В данном случае мы сталкиваемся как бы с проекцией точки зрения автора, опережающей ход событий.
Взаимообратимость субъекта и объекта проявляется не только в особом характере соотношения точек зрения автора и персонажа, но и в изображении мира природы. В описании природы в повести полнее всего выражается идея космичности человеческой жизни, единства и подобия микрокосма и макрокосма (в соответствии с мифопоэтическими представлениями и философскими воззрениями древности). Ветер, солнце, звезды, луна, дождь и пр. выступают у Платонова одновременно и как объект изображения, и как выразительный символ внутреннего мира автора и его персонажей.
"Вопрошающее небо светило... мучительной силой звезд";"... лишь вода и ветер населяли вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть этого великого вещества..."; "неотлучное солнце безрасчетно расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни..."
Вместе с тем образ природы, как и другие образы “Котлована”, внутренне противоречив. С одной стороны, природа воплощает идею вечности жизни, свободы и гармонии. В этом отношении природа противостоит попыткам расчленить и остановить жизнь, заключить ее за ограду Организационного Двора. Показательно в этом отношении восприятие природы активистом:
"В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.
- Дезорганизация! - с унылостью сказал активист про этот остужающий вечер приро-ды" (с. 69).
Чиклин, который ведет непримиримую борьбу с кулаком, “ничем не мог возразить” против “вечного примиренчества природы”.
С другой стороны, природа равнодушна к страданиям человека и без него слепа, пустынна и лишена смысла:
"Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но другого места для жизни не было дано (с. 37).
Снежный ветер утих; неясная луна выявилась на дальнем небе, опорожненном от вихрей и туч, на небе, которое было так пустынно, что допускало вечную свободу, и так жутко, что для свободы нужна была дружба" (с. 92).
В последнем примере мотивы космической трагичности существования человека, необходимости единения людей для преодоления страдания и смерти получают непосредственное выражение. Космическая, вечная свобода вне человека оборачивается безжизненной пустотой и бессмысленностью: “для свободы нужна была дружба”. Ср. ассоциативный ряд. который возникает в повести в связи с выражением "неясная луна": "мертвая массовая муть Млечного пути" - "ночь стояла смутно над людьми" - "туманная старость природы". Во всех этих выражениях подчеркивается отсутствие смысла в безлюдной, “обесчеловеченной” природе.
Однако для самого Платонова мир не “мертвое тело”, но сложное живое целое, в котором человек и природа неразделимы. И попытки уничтожить природное начало в человеке так же пагубны, как и попытки обесчеловечить природу, представить ее мастерской, где человек - лишь работник.
Описания природы у Платонова по своему ритму и образности напоминают стихотворения в прозе. Переплетение полярных смысловых линий жизни и смерти, лирических и трагических мотивов создает экспрессивный эффект большой силы. Неожиданность и парадоксальность образов при этом стоит на грани сюрреализма.
"Полночь, наверно, была уже близка; луна высоко находилась над плетнями и над смирной старческой деревней, и мертвые лопухи блестели, покрытые мелким смерзшимся снегом. Одна заблудившаяся муха попробовала было сесть на ледяной лопух, но сразу оторвалась и полетела, зажужжав в высоте лунного света, как жаворонок под солнцем" (с. 94).
В данном отрывке сравнительно мало случаев нарушения лексической сочетаемости, но тем большую выразительность приобретает использованное сравнение. Возникающая перед нами картина конкретна до мелочей (полночь, луна, деревня, плетни, схваченные первым морозом - “мертвые” лопухи, смерзшийся снег на них), но это только усиливает впечатление фантасмагоричности. Ведь даже девочка Настя знает, “что мух теперь нету - они умерли еще в конце лета”, но “в трупных скважинах убоины”, которой были завалены крестьянские дворы, “было жарко, как летом в тлеющей торфяной земле, и мухи жили там вполне нормально”. Трупная муха - символ смерти - сравнивается с жаворонком - символом жизни. Острота этого внутреннего образно-смыслового конфликта усиливается противопоставлением солнца и луны (луна во многих мифопоэтических картинах мира предстает как солнце царства мертвых), лета и зимы. Все координаты места и времени оказываются смещенными, перевернутыми, все представления о реальности - опрокинутыми. И это в максимальной степени способствует передаче ощущения катастрофичности и абсурдности происходящего.
Вместе с тем мы еще раз убеждаемся, что, отталкиваясь от конкретных социальных реалий, Платонов не замыкается в политической злободневности, но выходит на высший уровень художественно-символического обобщения. Подход автора в определенной мере соотносителен с мифопоэтическим видением мира, одним из отражений чего является космогоническая мифологема “вселенского человека”. Учет этой связи очень важен для понимания особенностей языка и поэтики “Котлована”. Взаимообратимость живого и мертвого, абстрактного и конкретного, времени и пространства, субъекта и объекта представляет собой отличительную черту мифопоэтической картины мира, выступающей “внутренней формой” любого национального языка. Однако мифологическое видение, прямыми носителями которого являются герои Платонова, обладающие младенческим сознанием и неразвитым в логическом отношении языком, служит лишь формой выражения авторской идеи.
Сохраняя целостность восприятия мира, осваивая язык как “дом бытия” (М. Хайдеггер), Платонов преодолевает механистичность рассудочных представлений о действительности, которым соответствует стертость и клишированность языка. Художественная Вселенная Платонова разумно организована, пронизана смысловой энергией авторского “я”. “Умное узрение”, “осязание умом”, “разумное видение” - эти выражения А. Ф. Лосева очень точно передают суть художественного метода Андрея Платонова.
Филологический анализ текста “Котлована” позволил нам продемонстрировать единство творческой интуиции автора и ее языкового выражения, что проявляется в универсальной связи каждого элемента художественной формы повести с ее идеей, суть которой выражена в тезисах о вечности и всеединстве жизни, космической трагичности существования человека и возможности преодоления этого - через единение со всем живущим, через восстановление внутренней и внешней гармонии человека и природы.
Предложенная формулировка идеи повести, несколько видоизмененная и дополненная в результате второго, дедуктивного, этапа анализа текста, конечно, не является единственно возможной. Но проведенный анализ позволил, на наш взгляд, продемонстрировать ее объясняющую силу. Филологический анализ повести дал возможность выделить и ряд существенных черт образа автора. Это сочетание сатирического и лирического начал, “взгляда видящего” и “взгляда знающего”. философского и поэтического подходов к изображению действительности. Но охватить суть образа автора единой формулировкой невозможно. Постижение образа автора - это высший уровень понимания художественного текста. Путь к постижению образа автора - это путь к постижению того общего начала, “обобщенной индивидуальности”, которая потенциально присутствует в каждом, но получает адекватное выражение только в произведениях выдающихся мастеров слова, к которым, безусловно, можно отнести и Андрея Платонова.
***
1. Шпитцер Л. Словесное искусство и наука о языке: Проблемы литературной формы. - Л., 1928.
2. Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. - М., 1963.
3. Гаврилова Е. Н. Андрей Платонов и Павел Филонов // Лит. учеба.- 1990. - № 1.
4. Платонов Андрей. Котлован. Ювенильное море. - М., 1987. - С. 4. В дальнейшем все цитаты приводятся по этому изданию.
5. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. - Л., 1928.
6. Гаврилова Е. Н. Указ. Статья.
Плеоназм, или Избыточность, которая незаметна
Плеоназм – это смысловая избыточность. В отличие от тавтологии, в этом случае повторяются не однокоренные слова, а слова с разными корнями: памятный сувенир, увеличивается рост падения рождаемости. Недостаток возникает в силу того, что слова похожи по смыслу, содержат одни и те же компоненты значения (или, как выражаются лингвисты, «семы»).
Таких ошибок в нашей речи чрезвычайно много. Приведем некоторые из них (специалисты из области языка меня поймут, они уже устали их исправлять).
Окружающая обстановка. Обстановка – это «условия, обстоятельства, в которых происходит что-либо», а следовательно, прилагательное окружающая оказывается лишним.
Декабрь месяц. Декабрь, как и остальные одиннадцать слов с января по ноябрь, – это название месяца. И нет никаких причин вводить уточняющее слово, потому что существительное декабрь не имеет других значений. Неправильное понимание со стороны слушателя исключено. Зачем же тогда добавлять пресловутый месяц?
Задрать голову вверх. Слово-конкретизатор в виде прилагательного или наречия необходимо только в том случае, когда у нас есть выбор. Фрукт может быть зеленым (не обязательно неспелым), красным, желтым, фиолетовым и т. д.; пойти можно вперед, назад, направо, налево, быстро, медленно и т. д. Мы используем прилагательные и наречия для того, чтобы снять неопределенность или конкретизировать качество, о котором в ином случае пришлось бы только догадываться. И слова-конкретизаторы излишни там, где нет и не может быть выбора. В самом деле, задрать голову можно только вверх, а вниз или в сторону невозможно. Зачем тогда использовать наречие вверхі
Читая текст, представляешь белый храм, обрамленный вокруг деревьями (из сочинения). Обрамлять – «окружать как рамкой; окаймлять». Следовательно, наречие вокруг лишнее, оно дублирует значение, которое уже содержится в причастии.
Название статьи противоречит главной сущности того, что автор хотел выразить в статье (из сочинения). Сущность – значит «главное, существенное в чем- либо, ком-либо, суть кого-либо, чего-либо». Следовательно, сущность по определению не может быть неглавной, а слово главная в этом случае явно лишнее.
В этом примере содержится еще и тавтология – неоправданное повторение слова статья. Избежать таких повторов не всегда возможно, ведь повтор – это одно из главных средств выражения связности речи. Но в данном случае второе употребление слова статья избыточно: читатель сам может догадаться, что речь идет об одном и том же тексте.
Автор призывает не допускать ошибок при пользовании богатым кладезем мудрости русского языка (из сочинения). Согласно словарям, кладезь – это «неиссякаемый источник, сокровищница», «источник, сокровищница чего- то». В сокровищнице хранятся сокровища, богатства – не означает ли это, что кладезь по определению богат?
Кстати, отметим, что сама структура фразы, уже избавленной от плеоназма, вызывает вопросы. Давайте вернемся к ней: Автор призывает не допускать ошибок при пользовании кладезем мудрости русского языка. Не совсем ясно, о чем именно идет речь: то ли о мудрости, то ли о богатствах русского языка. Если автор имел в виду богатства языка, а конкретно – пословицы и поговорки, и хотел напомнить о необходимости их употребления в правильном смысле, то слово мудрость является лишним. Почему? Потому что речь идет о языковых единицах и их значениях. Если же речь идет о мудрости, тогда мы вообще оказываемся за пределами филологии. Но что могли бы значить ошибки в использовании богатств мудрости? Применение многовековой мудрости во вред? Наверное, ответить на этот вопрос можно, лишь соотнеся пример с контекстом, то есть с темой сочинения.
Нет ничего плохого в том, что мы будем совместно координировать наши действия (из прессы). Координировать – значит «согласовывать; приводить в соответствие». Это слово содержит в себе идею совместности, ведь речь идет о «наших действиях» – действиях, в которые включены как минимум две стороны. Наречие совместно лишнее, оно не вносит в сообщение ничего нового и дублирует смысл, выражаемый глаголом.
То же самое можно сказать и о следующей фразе: Совместное взаимодействие соседних стран в борьбе с терроризмом принесет свои плоды(из прессы).
В этой сфере есть и «новшества», которые появились вследствие изменений в нашей жизни. Следующий пример это хорошо иллюстрирует:
Зарплата от пятнадцати тысяч рублей и выше(рекламное объявление).
Людей, которые дают объявление о найме, понять можно. Раз уж они решились поместить объявление в газете или на интернет-сайте, значит, «припекло». Работник действительно нужен. И они хотят во что бы то ни стало его завлечь. Понятно, что при найме всегда возникает вопрос, сколько – в денежном выражении – человек гарантированно получит за потраченные усилия и лучшие годы своей жизни. Цифра называется. А можно ли больше? Можно, можно! Но вы же понимаете, это зависит от качества работы, от эффективности…